Михаил ПЕРЕВОЗЧИКОВ
1928 —1993
Михаил Семёнович Перевозчиков родился в 1928 году в посёлке Кривляк на берегу Енисея. Рано пошёл работать — сначала в колхозе, затем матросом и радистом на Енисее. Служил в армии. Десять лет работал в Арктике, одиннадцать лет — редактором Красноярского книжного издательства. Был корреспондентом «Красноярского рабочего» и краевого радио, исколесил весь Красноярский край и Таймыр — от Тувы до Северного Ледовитого океана. Стихи, рассказы, очерки и статьи начал публиковать с 1948 года, печатался в армейских, окружных, краевых и центральных газетах, в журналах «Сибирские огни», «Молодая гвардия», «Смена», «Енисей», во многих коллективных сборниках. В Союз писателей был принят в 1976 году. Автор многих книг очерков, повестей и романов: «Марьина заводь», «Касьянов бор», «Два выстрела», «Братья», «Староверы» и другие. Лауреат международной премии ЮНЕСКО «Гран-при» за сценарий фильма о коренных народностях Сибири «Оторванные ветром от костра» (1994). Умер в 1993 году в Красноярске.
ТАЁЖНИКИ МОСКВИЧЁВЫ
В конце 80-х годов, снимая документальный фильм «Мать или мачеха?», показанный по Центральному телевидению, с киногруппой из Красноярска мы побывали во многих посёлках Туруханского района; это один из таёжных и самых больших районов страны (214 тыс. кв. км), по территории — государство! Вдоль Енисея почти тысячу километров, без малого до Игарки, эту землю обрабатывали 38 колхозов, позже — четыре совхоза. Два из них — прямо в райцентре. Из-за отсутствия всяких дорог специалисты совхозов навещают свои рабочие подразделения — отделения — самолётами и вертолётами. Отсюда и результат: если в годы войны и после район кормил себя и соседей всяческой рыбой и мясом, картофелем и овощами, теперь — государственный нахлебник: с шестидесятых годов сюда везут всё, от хлеба с капустой до килек в томате.
По мнению земляков, туруханские земли и промыслы надо бы навсегда и давно разделить между тружениками, кто жаждет такой надел, иначе хозяин не возродится, от командного аппарата и временщиков не избавишься. В самом Туруханске, к примеру, конторы заполонили весь центр, бытует горькая шутка, мол, плюнь — попадёшь в чиновника. Да и то: почти на десять тысяч жителей здесь сохранились на личных подворьях всего три коровы и одна лошадь. Откуда взяться хозяину?..
Пользование сообща промыслами и землёй без права наследства — такой же печальный удел, как крепостное бесправие, порождённое командно-административной системой. Никто ни за что не отвечает! Совхозы убыточны повсеместно, существуют только благодаря дотациям, фактически — за наш счёт. Кому это выгодно?
Беда ещё в том, что нынешняя система, извращённая на местах, любого руководителя сделала не только работодателем, но и вершителем судеб. Не вздумай куда-то жаловаться, если обижен начальством, в райцентре и на местах — круговая порука. Будешь сопротивляться — вообще окажешься не у дел, выживут. Примеров — уйма! Вот почему, затаив обиду и ненависть, такой правдолюбец или же расторгает договор, уезжая на материк, или ради семьи и детей становится равнодушным, его превратили в приспособленца. Это уже не хозяин! Таких здесь удерживают только северные надбавки да возможность рыбачить и охотиться, благо что водоёмы не оскудели, в тайге — зверь и дичь. А вот пахари исчезают, от плуга их отлучили, хотя, несмотря ни на что, старожилы землёй дорожат. Одна из таких семей — Москвичёвы.
Москвичёвы как староверы перетерпели две карательные экспедиции, последний раз их жильё тоже сожгли, а самих вывезли на плотах, но как ни мытарили — что взять с таёжников? — из-под стражи всё-таки отпустили.
В те годы по Дубчесу и глухим притокам жило до двадцати семей — охотники-промысловики. Пушнину, рыбу и битую дичь привозили на факторию Сындакчес, где отоваривались продуктами и припасами, охотничьей и рыболовной снастью. Фактория — рубленый дом барачного типа, под одной крышей склад, магазин и жильё, хозяин — бог всей округи на двести вёрст, до самого Ворогово. А приёмщиком был некий Моська, звали его Моисей. Мужичонка собой неказист, но пронырлив, натурой — торгаш; облазил до Сындакчеса многие доходные места. Люд местный доверчив, за ночлег да приятное слово, если ещё с бутылкой,— отдаст последнюю беличью шкурку и соболя. У приёмщика спирт водился, приветить гостей умел. Да и сам выпивоха, особенно за удачную сделку, иногда — сверх всякой меры. После такого застолья однажды, как поразъехались гости, едва не сгорел, очнулся — пожар! То ли печку перекалил, может, затлел окурок, только за пару ночных часов фактории — как не бывало! Сгорели товары, продукты, принятая пушнина, убыток — десятки тысяч рублей! Это же суд, тюрьма...
Три дня, говорят, не выходил он из уцелевшего зимовья, допивал спрятанный спирт, опух и оброс, никого к себе не пускал. В пьяном угаре, видать, размышлял, как оправдаться. Придумал! Молча убрёл на лыжах в село, вскоре — слух: кого-то подговорил написать в ярцевскую милицию, что его сожгли беглые староверы из дезертиров, что скрытно живут среди божьих людей; якобы с кем-то из них крепко повздорил, в отместку — поджог. Да ещё указал, как обнаружить монастыри — знал от охотников. Вот и нагрянул потом целый отряд, тайгу обезлюдили, а доносчику хоть бы что, торговал на другой фактории.
Не знаю деталей, с чего началась последняя драма таёжных монастырей; в следственном деле, видимо, они есть, но факты и очевидцы логически подтверждают начало и продолжение этой печальной истории.
Тем же летом из Ворогово и райцентра, куда сгрудили староверов, многие семьи опять потянулись в тайгу. Так было и в годы войны. В то время из Кривляка мы перебрались в райцентр, где средняя школа, переезд по осеннему штормующему Енисею в открытой лодке мне обошёлся воспалением лёгких. Село уже забили эвакуированные с запада, у знакомой хозяйки еле выпросили заброшенное зимовье на краю огорода. Старшего брата с мамой сразу же нарядили в колхоз. Работали от темна до темна, младших пристроили в детский сад, а мне выпала доля целыми днями маяться в одиночестве. От простуды тело покрылось нарывами, гнойные язвы, боль — не шевельнуться, не встать. Возможно, всю зиму и провалялся бы, о школе только мечтал, не окажись рядом дяди Кондрата.
За стеною зимовья пустовал бывший хлев, забитый всяческим хламом; слышу однажды: там кто-то возится, постукивает топором. На отшибе да в немощи голова полна всяких воображений, дотянулся к отдушине, глянул — леший! Лица почти не видать, сплошные огненно-рыжие лохмы, борода чуть не в пояс... Леший, конечно! Он уловил мой взгляд, видимо, полный ужаса, отложил топор, изобразил улыбку. «Ты чо, испужался? — простуженно прогудел в отдушину.— Не бои-ись, я токо ликом страшен...»
По уговору с колхозом дядя Кондрат, выселенный откуда-то с Каса, быстренько сладил в хлеву из дерева пресс-станок, отжимающий масло из конопли и кедровых орехов, и, потчуя этим маслом, всякий раз приговаривал: «Макай хлебец-то, е-ешь, поправляйся с Богом. Всё, братец, полезно, что в рот полезло...»
Медичка втайне призналась маме: дескать, сынок не встанет, нет никаких лекарств; а старовер избавил от всякой хвори, поднял за неделю. Мало того, пристроил в свою маслобойню учеником, выучил первой профессии. Разве такое забудешь?
Тогдашняя председатель ярцевского колхоза «Северный пахарь» Агния Никифоровна Попова весной очень жалела, что следом за льдами Кондрат со своей семьёй тайно бежал в низовье реки, кто-то потом говорил: «Ушли за Камень», — на Подкаменную Тунгуску.
Это было в 1943 году. А спустя десять лет, оказывается, туда же уплыли и Москвичёвы. На вместительной лодке-завозне, три семьи из двенадцати человек, две коровы да весь багаж.
Москвичёвы и Афанасьевы, тоже с тремя сыновьями и дочерью, из Ворогово метили в Комсу, бывший рыбачий станок Туруханского района; однако, спускаясь по Енисею, задержались от непогоды в селе Подкаменная Тунгуска, где председатель рыбкоопа Чичерин, ведающий торговлей и заготовками рыбы и мяса, уговорил повернуть в Кузьмовку, за сто шестьдесят километров от Енисея.
Кузьмовка — бывшее стойбище местных аборигенов, кето. Нетронутая земля, в окрестной тайге непуганый зверь, много белок и дичи, в Подкаменной — сколько угодно рыбы. До холодов срубили дома — четыре избы, через год завели огороды, осмотрелись — жить можно! В работе-заботе на промысле да по хозяйству годы летят: состарились, поумирали родители, Никита Иванович и Екатерина Егоровна, выросло новое поколение. Молодые Ефим да Мария сюда привезли только первенца, Панфил ещё не ходил, а вскоре, как обжились, дети пошли один за другим — Клавдия и Фаддей, Елена, Игнат, Александр, Сергей. Семеро, как и положено в дружной семье, когда мир да любовь, есть чем кормиться.
Прожили в Кузьмовке 27 лет, пока не нагрянула экспедиция. Навезли тракторов и бульдозеров, понаехали шаромыжники да бичи, ни сна от них, ни покоя, только и жди, что-либо стащат или сожгут. Да ещё взрывы гремят, не поймёшь, чего ищут, то ли нефть, то ли газ, то ли какие металлы. Распугали всю живность! Разве это житьё?..
В заброшенную деревушку на Енисее, бывший колхоз им. XVII партсъезда, их привели поиски лучшей доли. Как и все колхозы Туруханского района, Чулково распалось в годы повального укрупнения. Да ещё наводнением смыло прибрежные избы, целую улицу. Правда, шесть семей оставались, не испытывая нужды ни в огородах, ни в сенокосах, ни в пастбище, однако ужесточился контроль за выловом рыбы, чем кормились многие поколения. Всю жизнь рыбу ловили сетями да неводами, вдруг — только удочкой! Это и довершило судьбу старинной деревни. Оставшиеся жители поразъехались, поля и луга заросли кустарником и деревьями, вместо жилья — бурьян да крапива.
В безлюдной деревне птица гнёзда не вьёт. Москвичёвы решились. Очень уж дивное место. Кедрач подступает чуть не стеной, бывает усыпан шишками, рядом ягоды и грибы, под берегом — осетры и нельма, омуль и стерлядь, ряпушка-«туруханка», сиг, муксун; что ни улов — благородная рыба! Да и тайга добычливая, за сезон добывают до ста соболей, центнерами заготавливают ягоды и грибы, мешками — орехи, за что совхоз отмечает грамотами и премиями, на Доске почёта — гвардейцы!
Мария Анисимовна и Ефим Никитович уже давно бабушка с дедушкой, путают имена внуков и внучек, немудрено — их около двадцати. Иной раз соберутся дочери и сыновья с детьми, сваты и кумовья — колхоз! — гостям накрывают по два-три стола. Однако под отчий кров теперь съезжаются реже и реже, лишь по большим праздникам, зато чаще поговаривают о Кузьмовке. Экспедицию там прикрыли, снова тихо да мирно, а здесь становится неуютно, главное — нет уверенности в завтрашнем дне...
Добычливые участки тайги и рыбные тони всегда на особом счету, раньше распоряжались ими жители деревень, передавая чуть ли не по наследству, сами оберегали от браконьерства. Теперь — не поймёшь, кто и за что отвечает, вернее — спросить не с кого, хозяина нет. Взять ту же охоту. Осенью мало кого застанешь в конторах, начальники в отпусках. Только рвутся не в Сочи и Крым, куда-то на отдых — в тайгу! Кроме своих, сотни любителей прилетают издалека, за тысячи километров. Есть люди в больших чинах, чаще — снабженцы. Как правило, через них местное руководство «выбивает» всякие фонды, кредиты, технику и запчасти. Как не потрафить таким благодетелям?..
Это одна из причин, почему во многих таёжных районах не возрождаются заброшенные деревеньки. Угодья заняты! Секретари райкомов, председатели исполкомов, прокуроры, директора совхозов, словом, номенклатура тешит себя в отпускные дни охотой или рыбалкой, свидетели не нужны.
На чулковские промыслы кто-то из власть имущих тоже прицелил глаз, и чтобы избавиться от новосёлов, требовался компромат, какие-нибудь улики. В этом деле поднаторели, есть мастаки! Сперва распустили слух, якобы староверы — злостные браконьеры! Естественно, участились проверки. Рыбинспектор однажды более суток кормил комаров в соседних кустах, наблюдая в бинокль, чем заняты Москвичёвы. Их же не проведёшь, следопыты. Дальше — больше. А тут на беду зятю Сафону пообещали новый «Буран», взамен снегохода требовались соболиные шкурки. Маломерная техника типа «Вихрей» и «Буранов» здесь нарасхват, просто не купишь. Повёз Сафон менять товар на товар — угодил к инспектору. Может, подстроили?.. Не оправдаешься, виноват: присудили три года отрабатывать на стройках народного хозяйства, увезли на чужбину, превратился охотник в «химика». Безответный, он старался и там, освободили досрочно. Вернулся домой, жена с ребятишками рады-радёшеньки, собралась родня. Молчаливый Сафон перед Богом и старшими дал зарок, что отвергает любые соблазны, искупит вину примерным трудом. Да не тут-то было! Без прописки совхоз не берёт ни охотником, ни рыбаком, не даёт никакой работы. За шестьдесят километров трижды ездил в Верхнеимбатск, где сельский Совет, умолял председателя о прописке, тот — ни в какую! На просьбы один ответ: не устроишься на работу в течение двух месяцев — выселим как тунеядца. А кем работать в глухой деревушке? Здесь дом, семья, малые дети — на что жить? Без прописки совхоз отказывает в работе, без работы нет и прописки. Замкнутый круг издевательства!
Иначе и быть не могло: зачем в Чулково лишний охотник, если его участок уже отдан нужному человеку?..
После долгих мытарств Сафон устроился бакенщиком за четыреста километров от дома, в селе Ворогово. Там другой сельсовет, прописали. Выражая негласный протест, следом тронулись все Москвичёвы. Таёжные промыслы, правда, оставили за собой, зиму охотились, хотя семьи перевезли в Ворогово, где сообща срубили четыре избы.
Чулково осиротело снова.
По делам через год я наведался в Верхнеимбатск, встретил Игната и Александра. Братья сияют, довольные. Оказывается, здешнего председателя сельсовета на выборах прокатили, теперь чинить препятствия некому. Они уже разобрали в Ворогово избы, приплавили срубы, в Чулково ставят новенькие дома. Тем более что женился Сергей, младший из Москвичёвых. Вместе с женой уманил с Ангары тестя-единоверца, теперь в Чулково полных четыре семьи, более двадцати человек. Ну и решили взять на откорм совхозных телят, заодно согласны выращивать и картофель. А что! Земли рядом хватает, бывшая пашня, только лопатой много не наработаешь, пока — ни плуга, ни лошади. Вот и приехали договариваться с директором, нужен трактор...
Позапрошлой осенью мы с женой оказались в Чулково; сюда, за тысячу километров от Красноярска, попутным рейсом в Игарку нас высадил вертолёт. У староверов жена впервые, только вышли из вертолёта, сразу — ахи да охи. «О-ох!» — заотмахивалась от комаров и мошки, враз облепивших лицо и руки; глянула на соседние кедры: «Ах!» — столько там шишек. Да ещё окружили собаки, охотничьи лайки; из домов высыпала малышня, кто в чём; на угор от воды как раз выкарабкался юный охотник. С ружьём, опоясан патронташем, на поясе и в руках болтаются утки. Добытчик!..
Это внук Ефима Никитовича, Миша. Ему двенадцатый год, паренёк серьёзный. Отец и мать с младшими братьями уехали по делам в Верхнеимбатск, на его попечении семилетняя Инна. Вдвоём кашеварят, хозяйничают по дому, доят корову. Мише пора бы в школу, учится и живёт в соседнем селе, да только туда не тянет, здесь интереснее: охотничает, рыбачит, лазит по кедрам. Сбегал сейчас на протоку, за полтора часа — одиннадцать уток! Дед с бабушкой явно довольны, хотя и помалкивают, удивляться не принято. Внук и внучка меж тем быстренько ощипали селезня, развели костерок, опалили добычу. Варево! Разве такому в школе научат?..
Руководство геофизической экспедиции, базирующейся в посёлке Бор, где мы останавливались, попросило узнать, не согласятся ли Москвичёвы выращивать картофель, нужно тонн 80-100. Согласны оформить заинтересованный договор, выделят нужную технику, гарантируют вывозку урожая, приличную цену. Как старейшина, Ефим Никитович загорелся выгодным предложением, однако сослался на сыновей, уехавших на рыбалку. Раньше, касаясь хозяйственных дел, обычно кивал на Игната, самого рассудительного помощника (Сергей с Александром моложе, им свой черёд), но месяц назад Игнат со своей семьёй уехал в Кузьмовку. Туда же из Ворогово перебрался Сафон, настояла семья. Оказывается, устроившись на обстановочный катер по досмотру за бакенами, Сафон, равнодушный к новой работе, увлёкся выпивкой, чего раньше не наблюдалось. Надо спасать! Мог бы вернуться в Чулково, теперь с пропиской проблемы нет, но сложность в том, что его промысловый участок отдан кому-то из авиаторов. А что делать без промысла? На семейном совете решили: Игнат забирает Сафона подальше от собутыльников, зять может вылечиться только привычной работой — охота, рыбалка, заготовка ягоды и грибов.
Иначе, пожалуй, таёжника не спасёшь. Пока задерживались рыбаки, мы оглядели Чулково. По взгорью сплошной кедрач, уходит в тайгу на многие километры. Мальчишки нам показали, как добывают орехи. С ловкостью обезьян оседлали кедр, оттуда градом посыпались спелые шишки, минут за пять — полнёхонькая корзина. В деревянном станочке, похожем на крупорушку, шишки перетирают рубчатыми валиками с помощью бензопилы. Высыпал в бункер ведро собранных шишек, моторчик завёл, глядь — из лотка вылетает смесь шелухи и орехов. Осталось провеять, что делают на ветру, час полопатил — полный мешок чистых орехов. Если, конечно, есть что провеивать.
Кедрач плодоносит не каждое лето, чаще всего через два года на третий. При условии, если завязи шишек весной не убьют холода. И ещё: тронь человек ранние шишки — беда! — их тут же по всей округе склюют кедровки. Такая уж ненасытная и ревнивая птица.
Здешняя осень — страда. Запасаются рыбой и бьют орех, собирают смородину и бруснику, по огородам — овощи и картофель. Заняты все, от мала и до велика, с рассвета до поздней ночи — подстёгивает неустойчивая погода. Заодно ещё хлопоты к предстоящей охоте, основной заработок. В конце сентября и до нового года, считай, мужчины уходят в тайгу на промысел соболей. Значит, в достатке нужны сухари, какие ни есть продукты и провиант, крепкая обувь, одежда, лыжи, надёжные снегоходы, рации. По домам остаются женщины с малышами, оторванные от всего мира. Ни электричества, ни телевизора, ни радио, почта — от случая к случаю, только с оказией. Магазина нет тоже, как и школы, болеть не смей, ближний медик за сорок вёрст по бездорожью.
Многие, окажись на их месте, оголодали бы за неделю, взвыли от безысходности; для них — так вроде и надо, привыкли. Скучать некогда, лишний час не поспишь. Дрова, вода, скот. Трудолюбие — вот что выручает! Да неизбывная вера в заветы отцов и дедов: человек кормится только своим трудом, живёт ради потомства, чтобы дети росли здоровыми, крепость духа — от Бога.
Мы встретили Иру, жену Сергея. Молоденькая, улыбчивая. На руках тоже Ира, имя совпало по святцам. Перед сном вынесла дочку на берег проветриться, глянуть на Енисей, не возвращаются ли рыбаки. Здесь, на высоком угорье, обдувает от комаров и мошки, тут они с мужем наметили ставить новую избу. Место весёлое, Енисей просматривается на многие километры. Сруб дома уже готов, желтеет под крышей, рядом ещё один сруб, будущий дом Александра. К весне он привезёт невесту, готовит жильё. Значит, в Чулково будет ещё семья, пятая, жди пополнения ребятишек. Вот и печалится Ира: нужна школа, мужчины готовы построить, лишь бы благословило районо; да чтоб подобрали учительницу, желательно по их вере.
Дети здесь в радость, это уж точно. Рожают на месте, как в старину. Акушерок нет, их заменяют так называемые повитухи. Видать, не в обиде, коль молодая мама с улыбкой призналась, что будет рожать только дома.
— А сколько детей собираетесь заиметь?
— Сколько даст Бог...
Уверенность объяснима: внимательный муж, поддержка родителей, с детства привитая самостоятельность. Это угадывается по дому. Русская печь, где молодая хозяйка стряпает хлеб, благоухает сдобой, в горнице домотканые половики, на окнах герань, рядом с диван-кроватью покачивается зыбка, подвешенная к потолку на пружине. Чисто, уютно, тепло. Ирину не омрачает даже нехватка нужных ребёнку игрушек, тех же мягких пелёнок, колготок, тёплого комбинезончика. Ничего не купишь, за всякой вещью нужно ехать чёрт-те куда. Но мама всё же счастлива, мир да любовь — основа всей родовы Москвичёвых.
Пока нет твёрдой уверенности только в дружбе с совхозом, на чьей земле живут и работают. Выращивая телят, за что взялись с прошлого лета, попутно могли бы совхоз обеспечить картофелем, но до сих пор — ни техники, ни гарантий закупочных цен. А ведь когда-то отсюда в Игарку, Дудинку, Норильск отгружали картофель целыми баржами, сотнями тонн. Земли пока пустуют, печальная закономерность: чем хуже используется земля, тем безжалостнее человек к природе.
Трагедия здешнего земледелия началась в пятидесятые годы, когда реабилитировали спецпоселенцев. Сотни семей тронулись в путь, на Волгу, в Прибалтику, в южные районы страны. Лишаясь опытных земледельцев, хозяйства начали укрупнять, собирая людей из брошенных деревенек, затем пришла «спасительная» идея: при современном транспорте, дескать, все продукты сюда дешевле возить, нежели производить на местах. Эврика! С благословения краевых чиновников, кто ведал делами Севера, оставшиеся колхозы быстренько преобразовали в три крупных промхоза, их передали управлению «Главохота». А зачем столичному ведомству скот и земля? «Главохоте» дай в первую очередь ценный мех соболей и белок, что бегает, плавает и летает, ещё дикоросы: орехи кедровые, ягоду и грибы. Раз так, в первый же год половину дойного стада пустили под нож, о чём протрубили в газетах: дескать, по мясу досрочно выполнен пятилетний план; сенокосы и пашню — тоже побоку: земледелие и животноводство убыточны.
За двадцать лет с лишним, пока «хозяйничали» промхозы, четыре года назад преобразованные в совхозы, по району остались клочки бывшей пашни, уходят под снег ежегодно десятки тысяч (!) гектаров неубранных трав, по сути не обкашивается вся пойма северного Енисея. Охотнику и рыбаку теперь не внушишь, что откармливать скот или выращивать овощи ему выгоднее, нежели добывать соболей или рыбу. Как бы не так! Тайга ещё плодовитая, есть в ней интерес, у рыбаков — тоже: по озёрам да в Енисее рыба не вывелась. А менять род занятий уже никого не заставишь, в приказном порядке — толку не жди. Проблема из проблем! От земли пахарей отлучили, взамен — инструкции да контролёры, чуть что — нельзя!.. Не положено!.. Не имеешь права!..
Так и в Чулково. Москвичёвы откликнулись бы на заманчивое предложение экспедиции, сотню тонн картофеля вырастить могут, но... за любую продукцию, проданную кому-то, а не совхозу, дирекция враз откажет в промысле зверя и рыбы, отберёт угодья, может вытурить из деревни. Земля-то совхозная! Вот и побаиваются: стоит ли обострять отношения?
В общем, впечатления не из радостных. Нынче опять побывал в Чулково. И первое, что заметил,— на ближнем лугу пасутся телята, около тридцати голов, откармливаются на мясо. А рядом исчезли прибрежные тальники, их вырубили по весне, на двух гектарах уже дозревает совхозный картофель. Директор пообещал хорошую цену и помощь в уборке — почему не попробовать?
Ещё новости. У Иры с Сергеем вторая дочка, завёл семью последний из Москвичёвых — Саша, Александр Ефимович. Здоровый, спокойный, рыжебородый. Жена тоже Саша, единоверка, ангарочка. Как и загадывал, свадьбу сыграли в мае, примете не верит, что будет маяться. Наоборот! В новом доме не нарадуется молодой хозяйкой. Симпатичная, проворная и приветливая, мастерица, что ни сготовит — не хуже, чем мать. Не зря добивался свиданий, ездил. Не на машине, не теплоходом, не самолётом — на моторной лодке! Тысячу километров в один конец, тысячу — обратно. И так трижды, мчал в любую погоду. Без сна и отдыха, только бы встретиться, часок побыть рядом, услышать заветное слово. Он терпелив, настойчив, как следопыт и добытчик: если уж соболя обнаружит в тайге, сколько тот ни петляй — не уйдёт! Так Сашу сосватал, теперь жить да радоваться...
Кроме новой семьи, в Чулково ещё новосёлы — Петелевы из Тывы. Три семьи, двенадцать человек вместе с детьми. В республике вспыхнул национальный конфликт, началась резня. Беда! В деревне Да-ниловка Каа-Хемского района, где они жили более сорока лет, пришлось спешно заколотить дома, побросали хозяйство, обихоженные огороды. Жизнь дороже всякого благополучия, бежали на север. Здесь тоже никто не ждал, хотя приютили, в тесноте — не в обиде. А по ночам уже холода, подмораживает, того и гляди — первый снег. Вот и стараются сообща, день и ночь в косогоре роют вместительную землянку, лишь бы укрыться от непогоды, как-то прозимовать. По весне намечают рубить дома, совхоз обнадёжил: выделит скот и землю. Кто знает, чем обернётся грядущий год, главное — выжить!
...В назначенный час меня подхватил вертолёт, и внизу, уменьшаясь, Чулково напомнило муравейник. В самом деле: снуют, копошатся вечные труженики, никому не мешают... Сколько исчезло таких муравейников! Сейчас летишь по северной трассе — не на чем задержаться глазу: тайга да болота, озёра да речки, безлюдные берега. Оживление только на Енисее, главной артерии края,— катера, самоходки, белоснежные пассажирские теплоходы. А вот хозяев, кто бы распахивал эту землю и держал скот, не так уж много, отдельные семьи.
Помогай вам Бог и добрые люди!
1991