ЩЕРБАКОВ Александр Илларионович
ЩЕРБАКОВ Александр Илларионович
Александр Илларионович Щербаков – коренной сибиряк, родился 3 января 1939 года в селе Таскино Каратузского района Красноярского края, в крестьянской семье. Окончил Каратузскую среднюю школу, затем историко-филологический факультет Красноярского пединститута (по специальности: русский язык, литература, история), факультет экономики Красноярского сельхозинститута и отделение журналистики Новосибирской ВПШ. Все дипломы - «красные». Работал учителем на станции Балай Уярского района и вг. Канске, корреспондентом краевого телевидения, радио, краевых и центральных изданий (газет «Красноярский рабочий», «Известия», журнала парламента России «РФ сегодня» и др.), редактором Красноярского книжного издательства, инструктором крайкома КПСС (сектор печати), возглавлял Красноярское региональное отделение Союза писателей России, был сопредседателем Правления СП России, членом Совета по детской литературе...
Александр Щербаков – автор трёх десятков книг, в том числе прозаических – «Свет всю ночь», «Деревянный всадник» (Красноярск, Москва), «Месяц круторогий», «Душа мастера», «Вечный клад» (Красноярск), поэтических – «Трубачи весны» (Москва), «Глубинка», «Жалейка», «Хочу домой», «В краю снегирином» (Красноярск). Печатался во многих журналах СССР и России: «Наш современник», «Молодая гвардия», «Огонёк», «Уральский следопыт», «Двина», «Сибирские огни», «Сибирь», «Енисей». «День и ночь», «Дальний Восток» и др. Член СП России с 1981 года (билет № 7949/24). Заслуженный работник культуры России. Академик Петровской академии наук и искусств. Почётный гражданин Каратузского района. Почётный житель села Таскино Каратузского района. Лауреат журналистских и литературных премий, в т.ч. Первой краевой премии за лучшее произведение о Красноярье, Первой международной премии имени А.Н.Толстого за лучшую книгу для юношества, международных премий имени П.П.Ершова, имени А.Н.Плещеева, имени И.Д.Рождественского, победитель Всероссийского конкурса «Русский Лад», финалист Бунинской премии, дипломант Московского международного конкурса поэзии «Золотое перо» и др.
Награждён медалями «За трудовую доблесть», «Ветеран труда». «100 лет Шолохову», «200 лет Лермонтову», имени Шукшина, «300 лет российской прессы», «80 лет Красноярскому краю» и др. Живёт в Красноярске.
СПИСОК
основных изданий А.И.Щербакова
Хозяйка полей. Очерки. Красноярск,1966
Первые ласточки. Очерки. Красноярск,1967
Знакомьтесь, мои земляки. Рассказы. Красноярск,1969
Живая вода. Стихотворения, Красноярск,1972
Свет всю ночь. Повесть. Красноярск,1979
Крупица соли. Стихотворения. Красноярск,1981
Трубачи весны. Стихотворения. Москва,1981
Глубинка. Стихотворения. Красноярск,1985
Деревянный всадник. Рассказы. Красноярск,1986
Мастерок. Очерки, рассказы. Красноярск,1987
Вербное воскресенье. Стихотворения, поэма. Красноярск,1990
Месяц круторогий. Повесть, рассказы. Красноярск,1991
Змеи оживают ночью. Рассказы. Красноярск,1992
Жалейка. Стихотворения для детей. Красноярск,1993
Горлица. Стихотворения. Красноярск,1995
Лазоревая бабка. Рассказы. Красноярск,1998
Дар любви. Стихотворения. Красноярск,1999
Мельница времён. Рассказы. Красноярск,2004
Венцы. Стихотворения, поэмы. Красноярск,2007
Деревянный всадник. Повесть, рассказы. Москва,2007
Душа мастера. Рассказы. Красноярск,2008
Хочу домой. Стихотворения, поэма. Красноярск,2009
В краю снегирином. Стихотворения для детей. Красноярск,2010
Сибирские мальчишки. Рассказы для детей.Красноярск,2013
Свет Родины. Стихотворения для детей. Красноярск, 2013
Вечный клад. Документальные повести, рассказы. Красноярск,2014
Сибирская мозаика. Были, рассказы, эссе. Красноярск,2016
Свет всю ночь. Повесть. Переидание. Красноярск,2017
Тени «чёрного октября». Дневник писателя. Красноярск,2017
Вечерней дорогой. Стихотворения. Красноярск,2019
Ворота судьбы. Рассказы. Красноярск,2019.
В стране лесной. Рассказы и стихотворения. Красноярск,2019.
Александр Щербаков
ПРИЧАСТНОСТЬ
Всё больше склонен я к надежде
Среди утрат, среди потерь.
И то, чего не видел прежде,
Открылось явственно теперь.
Простором мир не изумляет.
Земля не так уж велика.
Мне каждый труженик-землянин
Стал кем-то вроде земляка.
Я понял сам в пути исканий,
Что краток век и тесен свет,
Что Микеланджело, тосканец,
Мне, таскинцу, почти сосед.
Сменились время и пространство
И убыстрился бег светил.
Острее чувствуется братство
Всех тех, кто землю посетил.
Я рад подобной перемене.
Такой родной, такой земной,
Сам Пушкин, словно современник,
Теперь беседует со мной.
Я верю домыслу, как факту:
Мой прадед знал ямщицкий труд,
Он мог Посланье мчать по тракту
«Во глубину сибирских руд…»
Хотя наш край считают глушью,
Его история громка:
Переворот пошел от Шуши,
Победа – от сибиряка.
Отец мой был трёх войн участник,
Мой брат сгорел в огне войны…
Всё резче чувствую причастность
К судьбе завещанной страны.
ОТЦУ
Прости меня, Илларион Григорьич,
Природный пахарь, красный партизан,
Не защитил я честь твою. И горечь
Самонеуваженья выпью сам.
Не бросил я клеветникам России
Каленых слов в бесстыжие глаза.
Меня Россия, может, и простила,
Но мне себя простить никак нельзя.
Я поднимусь на гору за деревней,
В тот самый тихий и печальный лес,
Где меж иных осьмиконечный, древний
На холмике стоит знакомый крест.
И сноп цветов – пунцовых, белых, синих –
Я положу в подножие твоё.
Спокойно спит вчерашняя Россия,
Мне больно, но не стыдно за неё.
ДУХ СИБИРСКИЙ
С той поры, как Дубенский с ватагой
К Яру Красному в стругах пристал,
Вольный дух и казачья отвага
Метят жителей в наших местах.
Разве Суриков не был отважным?
Разве не был раздольным Словцов?
Да и ныне из нас почти каждый
Красноярец, в конце-то концов.
Наши деды Москву отстояли,
И мы тоже страну не сдадим.
Дух сибирский,
внесённый в скрижали,
Будет передан и молодым.
По секрету скажу вам, что внука
Я, пока не подкосит недуг,
Не устану учить тем наукам,
Чтоб хранил независимый дух.
ТАЁЖНОМУ БРАТУ
Видно, пращуры были древлянами,
Коли нам так любезны леса
С родниками, грибными полянами
И деревьями - под небеса.
Мы с тобою лесные, древесные
И почти деревянные мы.
Жизнь степная нам кажется пресною,
Городская – теснее тюрьмы.
Хоть дровишки таскаем вязанками,
Но мы любим удел наш лесной.
Как Есенин с берёзкой рязанскою,
Повенчались с ангарской сосной.
Уважаем соседа топтыгина,
Лося потчуем хлебом с руки
И в избушке охотничьей с книгою
Засыпаем под шелест реки.
Пусть кондовые мы, но бедовые
И в тайге (дальше в лес - больше ГЭС)
Сотворили плотины бетонные,
Чтобы стало светлее окрест...
А когда нами жизнь будет пройдена,
Словно эхо в лесных голосах,
Наши души, дышавшие родиной,
Растворятся в сибирских лесах.
РУССКИЕ ПЕЧИ
Опять спозаранку шагаю в тайгу,
Рюкзак расправляет мне плечи.
Деревня стоит по колено в снегу,
И топятся русские печи.
Брусничным восходом окрашены сплошь
Увалы за крайней избою.
Наверное, в мире нигде не найдёшь
Таких непроломных забоев.
Шуршит под широкими лыжами наст,
Прошитый тропою оленьей.
Таких первозданных лесов, как у нас,
Нигде уже нет во Вселенной.
Мне здесь хорошо и в мороз, и в пургу,
Я здесь защищён и беспечен...
Россия стоит по макушку в снегу,
Но топятся русские печи.
СВЕТ РОДИНЫ
Полный света, сияния, блеска –
Лучезарный весенний восход
Всё мне видится над перелеском,
Упиравшимся в наш огород.
Не бывает чудесней видений…
Столько лет пролетело и зим,
Но мне памятен свет тот весенний,
Всё любуюсь я мысленно им.
Его отблеском дальним согретый,
Ныне исподволь осознаю:
Это ясным и радостным светом
Светит родина в душу мою.
И до вечного пусть до покоя
Озаряет мне думы и сны,
Ибо в жизни не знал ничего я
Ярче той лучезарной весны.
РУССКОЕ СЛОВО
Михаилу Попову, архангельскому
Скажи, луг росистый, скажи, бор сосновый,
Скажите, речные буруны,
Ну, чем оно так, наше русское слово,
Тревожит душевные струны?
Ответь, отчий дом, свежим хлебом пропахший,
Согретый дыханием печи,
За что с юных лет слово русское наше
Люблю я до боли сердечной?
Шепните, заветные книжек страницы,
Зачем в одиночестве снова
Листаю я вас и, как отблеск зарницы,
Ловлю самородное слово?
Оно – и молитва, и клятва, и песня
В устах наших грешных и душах.
Неужто и впрямь победит чужебесье
И русское слово задушат?
И, верно, беспамятным быть и беспечным
Мне к слову родному негоже.
Не зря ж на кресте моём осьмиконечном
По-русски напишут: «раб Божий...».
ИВАН-ЧАЙ
Когда погибнет лес в пожаре,
Встаёт он первым, примечай,
Среди обуглившихся гарей
Огнеупорный иван-чай.
Как бы дружиной после сечи,
Чтоб новый натиск отразить,
Встаёт и пики к небу мечет,
Врагу незримому грозит.
Встаёт из праха у обочин,
Вокруг полей и чёрных пней,
И от его кистей цветочных
Светлеет, точно от огней.
Встаёт, исполненный отваги,
За кругом круг, за рядом ряд,
И вдоль просёлков, словно стяги,
Куртины трепетно горят…
Жив иван-чай, прошедший пекло.
И да известно будет вам,
Всегда он восставал из пепла
И вновь восстанет! Чай, Иван...
СВЯТЫЕ СТАРУХИ
Среди нищеты и разрухи,
Дурниной заросших полей
Живут по деревням старухи,
Душою послушниц светлей.
Спокойные, ясные лица
Не ожесточились в трудах.
Таких не бывает в столицах
И прочих шальных городах.
А как их тяжёлые руки
Нежны, и теплы, и добры,
Доподлинно ведают внуки,
Льняные ребячьи вихры.
Телята, ягнята и гуси,
Наверно бы, тоже могли
Поведать о том, как бабуси
Их чутко пасли. И спасли.
Да что там телячий с гусиным
И всех братьев меньших роды -
Те бабушки нашу Россию
Спасали не раз от беды!
И ныне на них уповаю.
Восстанет страна, как трава,
Основа её корневая
Ещё, слава Богу, жива.
Я верую в эту основу
И мысли заветной держусь,
Что будет по вещему слову –
«Спасётся платочками Русь».
НАСЛЕДСТВО
Что на свете на этом оставлю
Я в наследие внукам своим?
Полевые ковры разнотравья,
Поднебесья атласную синь,
Да таёжные ясные дали,
Да седой енисейский простор,
Да ещё…семь отцовских медалей
Боевых, что храню до сих пор.
Чтобы помнили нощно и денно:
Нам земля эта Богом дана
Не в аренду и не во владенье —
Под защиту она вручена.
РАЗВЕ ЗНАЛИ...
Всё-то слышал, всё-то видел,
Всё-то в жизни испытал…
На судьбу я не в обиде,
Просто малость подустал.
Укатали Сивку горки,
Подгорбатили года.
Верно, лишку на закорки
Брал в дороге иногда.
Все мы жили - не тужили,
Не впадая в лень и грусть.
Что нам стоили, двужильным,
Этот путь и этот груз?
Под команду «раз-два, взяли!»
Сверхдержаву возвели.
Вознесли. Да разве знали,
Разве знали-ведали…
Нынче нам не до империй.
Впрочем, если позовут,
Вновь готов я, сивый мерин,
Добровольно влезть в хомут.
Не боясь прослыть святошей,
Осеню себя крестом
И на горб заброшу ношу,
Вашим равную притом.
ЛАЗОРЕВАЯ БАБКА
Однажды, где-то уже на переломе войны, зимним утром ввалился в нашу избу дядя Макар, инвалид, припадавший на одну ногу. Всегда шумный, подвижный и громкоголосый, на этот раз он был особенно возбужден и разговорчив. Едва закрыв за собою дверь, дохнувшую морозным паром, он плюхнулся на лавку и воскликнул:
– Слыхали, как немцы отступают?
Мать с Марфушей, моей старшей сестрой, хлопотавшие у печи, бросили свои чугуны и ухваты и молча уставились на раннего гостя, ожидая добрых вестей. А дядя Макар, довольный вызванным вниманием, не спеша снял рукавицы, расстегнул собачью дошку, стянул с головы лохматую шапку, хлопнул ею об лавку и лишь тогда пустился в подробный рассказ о том, что услышал он от "человека из района", приехавшего в наш сельсовет.
И хотя я, наблюдавший за сценой с полатей, ловил каждое слово дяди Макара, но понимал немногое, а сохранил в памяти и того меньше. Однако я отчетливо помню, что чаще всего он повторял эти самые, об отступающих немцах, слова, с которых начал, и еще неизменно добавлял: "Скоро жди наших мужиков домой".
Мне было тогда лет пять-шесть. Войны я не видел даже в кино, а только слышал о ней, знал по разговорам взрослых, по письмам с фронта, перечитываемым вслух вечерами, по всеобщему вою в семьях ближних и дальних соседей, получавших "похоронки". И война почему-то представлялась мне далеким кладбищем на горке, похожем на наше, староверское, но среди белых берез и черных крестов того кладбища шла бесконечная драка. Дрались мужики. Врукопашную. Стенка на стенку. Притом "наши" были в гимнастерках и пилотках со звездами, как мои отец и старший брат на фотокарточках, присланных с фронта, а немцы – в рваных шинелях, с нелепо большими головами, замотанными какими-то дырявыми шарфами и онучами, как те французы "при Березине", что были нарисованы в "истории" сестры Вали, учившейся в школе. И вот теперь эти немцы с тряпьем на головах, трусливо втянутых в плечи, драпали от "наших" по белым сугробам меж белых берез, а кресты удивленно смотрели им вслед, раскинув черные руки...
Выложив новости, дядя Макар так же шумно поднялся, на прощанье выкрикнул еще раз: "Немцы отступают, скоро жди наших мужиков!" – и ушел, захлопнув обледенелую дверь. Мать с сестрой, истово крестясь, вернулись к печи и снова загремели чугунами и кастрюлями. А я все не мог успокоиться от волнения, от необъяснимого восторга, охватившего меня. Я не столько понимал, сколько чувствовал: на свете произошло что-то важное, отрадное, и мне хотелось как-то выразить свое ликование, совершить какой-то необыкновенный поступок.
Почти не давая отчета своим действиям, я вскочил на корточки, по-гусиному шагнул к краю полатей и с победным кликом: "Ура, немцы отступают!" –метнулся через проем на печь. Однако, против ожидания, не преодолел прыжком коварного пролета (должно быть, слишком много сил вложив в победный вопль), а рухнул вниз, как в преисподнюю, и, сосчитав печные приступки и шибко ударившись о скамейку, неловко растянулся на полу. Машинально попытался подняться, но вдруг почувствовал в плече резкую боль и заревел благим матом.
На грохот и рев прибежали мать с сестрою. Они подняли меня. Мать сгоряча отвесила мне подзатыльник, проворчав: "Черти тебя носят, окаянного!" Но когда увидела, что правая рука моя висит плетью, с тревогой ощупала плечо и заключила: "Однако вывихнул, вояка..." Вслед за нею я тоже потрогал болючее место, к ужасу обнаружил в суставе круто выступившую кость и завыл с удвоенной силой.
– Надо к бабке Лазарихе, – вздохнула мать. – Одевай его, Марфуша.
Одеться оказалось не так-то просто. Рука не двигалась, и каждое прикосновение к ней отзывалось невыносимой болью. Пришлось подвесить ее на полотенце к шее, а сверху набросить шаль и надеть Марфушину фуфайку, длинную и толстую, просунув в рукав лишь здоровую руку. В таком неуклюжем наряде повела меня мать по деревне. Позднее утро было морозным и ярким. Небо сияло синевой. Снег играл на солнце радужными искрами и звонко скрипел под ногами. На окнах домов бойко трещали воробьи. Но мне было невесело. От победных восторгов не осталось и следа. Ныло плечо, и томила неизвестность. Мне уже приходилось бывать в больнице у "фершалки" в белом халате, пахнувшей йодом и нашатырем, но эти походы всегда заканчивались болью и слезами. Что-то будет у бабки Лазарихи? К тому же дорога к ней казалась мне слишком длинной и утомительной.
Бабка и впрямь жила не близко, в другом конце деревни. Когда мы, наконец, вошли в ее занесенный снегом двор и поднялись на высокое крылечко, огражденное перилами, мною овладел страх, и я было заупрямился, попятился назад, но мать силой втолкнула меня в избу, а сама шагнула следом и плотно прикрыла тяжелую дверь, по краям обитую соломенным жгутом. Деваться мне было некуда. Тем более что в передней тотчас появилась старушка в блекло-синей блузе, синем платке и, видимо, сразу поняв по свислому, пустому рукаву фуфайки, в чем дело, взяла мою свободную руку в свои теплые ладони и сочувственно посмотрела мне в лицо дымчато-голубыми глазами.
– Лечиться пришел, мужичок? Ну, раздевайся, гостем будешь.
Она сама помогла мне снять фуфайку, раскутала шаль и провела меня через сумеречную горницу в еще одну комнату, небольшую, отгороженную досками. В этой комнатке было так светло, что я невольно зажмурился у порога, а когда открыл глаза – был поражен необыкновенным, небесным цветом бабкиного жилища. Все здесь было синее и лазурное. И стены, беленные с густой приправой синьки, и кровать, накрытая лоскутным одеялом, и косяки, и подоконники, и занавески на окнах, в которые яростно било солнце с лазурного неба.
И даже полосатые половики, устилавшие скобленый пол, выделялись не пепельными, не сиреневыми полосками, а голубыми, точно цветущий лен. Божница в переднем углу тоже была голубая и покрытая подсиненным полотенцем, а икона в ней, Распятие Христово, хотя и была бронзовая, но по всем восьми концам креста голубела финифтью, лаково-яркой, как скворчиное яичко.
Особенно же удивило меня, что бабка в своих синих юбке, блузе и платке присела на синюю, под цвет им, скамеечку, стоявшую перед лазоревой самопряхой, сквозь лучистое колесо которой виднелась в углу еще и ручная прялка, и она тоже была лазоревой, как и веретено при ней, воткнутое в подвязанный пучок шерсти с мышино-голубоватым отливом.
Мать моя, сбросив полушубок, тоже прошла в бабкину комнату, оперлась
на притолоку двери и стала рассказывать о моем полете с полатей. А когда упомянула о воинственном кличе: "Ура, немцы отступают!",– бабка Лазариха как-то жалостливо усмехнулась и сокрушенно покачала головой:
– Ах ты, Аника-воин, Аника-воин, подойди-ка поближе, осмотрим твое ранение.
Бочком, не без опаски я приблизился к бабке и услышал сложный запах хлеба, воска и ладана, исходивший от нее. И пока она, расстегнув ворот рубашки, бережно ощупывала мое плечо, я рассматривал ее тонкокостные, чуткие руки с голубыми прожилками, ее влажные глаза, казавшиеся теперь светло-лазоревыми. А когда заметил, что и прядки седых волос, выглядывавших из-под синего платка, также имели лазоревый оттенок, то назвал про себя бабку Лазариху – Лазоревой Бабкой.
– Потерпи, казак, деревянного маслица принесу, – закончив ощупывание плеча, сказала она и нырнула куда-то в переднюю, оставив нас с матерью в своей светелке; погремела там створками шкафа, посудой и принесла небольшой пузырек, заткнутый деревянной пробочкой.
Мать развязала полотенце, на котором висела моя рука, и сняла с меня рубашку. Я сморщился от боли и закусил губу, чтобы не зареветь. А Лазоревая Бабка снова села передо мной на скамейку, плеснула себе в горстку деревянного масла и быстрыми, ловкими движениями стала растирать мне ноющий вертлюг. От масла шел и вправду деревянный, стружечный запах.
Потом, приподняв мое предплечье, бабка прошептала синеватыми губами какие-то странные слова, из которых мне запомнились только "кань" и "аминь", и вдруг, одной рукой мягко, но цепко сдавив плечо, она другою резко дернула мою руку, так что я ойкнул от боли и неожиданности. В суставе что-то хрустнуло. Я невольно схватился за него и был крайне удивлен тем, что выпирающей кости уже не обнаружил. Намасленное плечо стало гладким и ровным. А главное – рука снова слушалась меня, двигалась и вперед, и назад почти безболезненно.
– Ну, вот, до свадьбы заживет, – тоненько засмеялась Лазоревая Бабка. – Слыхал присказку: "С печи на полати – по брусу дорожка"? Значит, и обратно – та же. А ты прыгаешь, ровно кот.
Бабка проводила нас с матерью до порога. И покуда мы одевались, она все качала головой, приговаривая: "Дак немцы отступают, говоришь? Ах ты, Аника-воин, Аника-воин. Твои бы речи – да Богу встречу..." И коротко крестилась.
Когда мы вышли во двор, залитый солнцем, то не только сиявшее лазурью небо, но и снежные забои показались мне голубыми и лазоревыми. На козырьке оконного наличника, потускневшего и облупленного, но все же хранившего васильковый цвет не то краски, не то извести, оживленно чиликал сизогрудый воробей. А за тыном, в небольшой саду, покачивалась на ветке незнакомая мне, яркая сине-пестрая птичка. Мать тоже заметила ее:
– Смотри, лазоревка появилась, – радостно прошептала она. – Значит, дело к весне.
Уже и думать забыв про больное плечо, я тотчас подкрался к тыну и сквозь его решетку стал внимательно разглядывать лазоревку, ее иссиня-серую спинку, голубые крылья и хвост, лазоревую полоску от клюва к глазам и белую грудку с черной отметинкой. Завидев меня, лазоревка напряглась и замерла. Потом, как бы с вызовом, задорно извернув головку, глянула в мои глаза своими острыми бусинками, высвистнула звонко "тци-ци-ци-тррж" и, вспорхнув, полетела с перепадами, как летают трясогузки, в глубину сада.
Едва мы вышли за ворота, к ним подвернула чалая светлогривая лошадь, запряженная в сани с широкими отводами. С охапки соломы, лежавшей на них, навстречу нам поднялся старик в нагольном полушубке, с длиннющей сивой бородой.
– Здравствуйте, дядя Лазарь, – поздоровалась с ним мать.
Дед Лазарь приветливо, но молча отвесил нам поклон и унес свою белесую, раздвоенную бороду за калитку ограды. Мы пошли вдоль заснеженной улицы, весело поскрипывая валенками, и пока не свернули в проулок, я все оглядывался на удалявшийся дом с васильковыми наличниками и живо представлял себе Лазоревую Бабку, которая сидит в своей светелке за лазоревой самопрялкой с мелькающими, точно голубые лучи, спицами приводного колеса и тянет, тянет из пучка шерсти тонкими, полупрозрачными пальцами бесконечную лазоревую нить...
И поныне, стоит мне пройти по улице ярким зимним днем, среди отливающих голубизной снежных сугробов, или встретить в лесу редкую, скрытную, почти сказочную, как "синяя птица", лазоревку, я непременно вспоминаю Лазоревую Бабку из далекого детства, вспоминаю добром, и невольно с горечью думаю о том, что сегодня среди нас все меньше и меньше их, Лазоревых Бабок, всегда готовых посочувствовать нам, бескорыстно помочь в беде, выправить любой наш вывих.