ЗАДЕРЕЕВ Сергей Константинович
Сергей ЗАДЕРЕЕВ
Сергей Константинович Задереев родился в 1950 году в селе Ирбей. Заочно окончил Литературный институт. Работал в газетах Восточной Сибири, завлитом в Красноярском ТЮЗе, редактором филиала Свердловской киностудии, главным редактором альманаха «Енисей». Печатался в журналах «Сибирские огни», «Уральский следопыт», «Енисей», в еженедельнике «Литературная Россия». Первую книгу прозы с послесловием Валентина Курбатова выпустил в 1980 году. К книге «Небесный поклонник», изданной в Москве, послесловие написал Виктор Астафьев. Автор книг «Хождение за светом» (Москва, 1986), «Дымы за горой» (Москва, 1987), «Заветное слово» (Красноярск, 1987), «Светлое дно оврага» (Красноярск, 1990). Несколько лет был председателем Красноярской писательской организации. Член Союза писателей России.
НЕБО ПАДАЕТ
Василий, щурясь, глядит в окно. Но на улице пусто, а небо затянуто непроглядной пеленой. Кажется, кто-то большой и сильный сбил с деревьев снежную пыльцу, и она поднялась так высоко.
Василий берёт стакан и разглядывает его на свет. Потом, отлив из бутылки, медленно выпивает. Но и это не приносит облегчения. Он ещё раз шарит в уме по избе, перебирает своё хозяйство, но заняться нечем.
Только услышав скрип шагов из проулка, он определил: идёт женщина — и насторожился, хотел даже отойти, но не смог.
Валентина несла сумку — наверно, тяжёлую; левую руку она отставила и смотрела чуть вверх, как всегда, словно дорога её пролегает не по земле. Это больше всего и злило Василия, даже сейчас он не утерпел и шёпотом выругался:
— Поплыла, перетак твою.
Он глядел уже в спину ей цепко, словно хотел возвратить назад и боялся, что она обернётся.
Через час бутылка почти пустая, а Василий, неловко подогнув ноги, лежит поперёк кровати. Из дырявого носка торчит большой палец. Вначале сумерки, а потом темнота заполняют комнату. Василий ворочается, кряхтит, и когда очертания его совсем теряются в ночи, начинает скрипеть зубами. И так почти каждую ночь с одиноким остервенением он пилит и пилит...
Очнувшись под утро, Василий первым делом выглядывает в окно и облегчённо вздыхает: наконец-то! Снег выпал глубокий, и козы наверняка вышли к Тозинским полянам. Допив остатки, Василий не торопясь заматывает в мешковину разобранный карабин, топорик и складывает в рюкзак. Каждую мелочь он делает так старательно, словно боится отвлечься.
Сделав большой крюк, чтобы пройти по льду овражного ручья, старик минует бор. У окраины полян из-под снега фыркнули куропатки. Василий редко улыбается и сейчас даже нутром чувствует, как от этого стало легче. Надо бы собрать карабин, но останавливаться неохота, и, медленно забирая с подветренной стороны, старик цепко оглядывает лесные проплешины. Он издали замечает у крайней копёшки коз и опять не снимает рюкзак, а вначале выбирает поудобней место.
Холодная сталь затвора щипнула пальцы. Раньше он этого никогда не чувствовал, и сейчас не отдёрнул руку, но вздрогнул. Одна из коз, словно предчувствуя опасность, чуть отпрыгнула. Василий перевёл мушку на другую и обозлился. В последний момент он уловил за собой какую-то нервную суетливость. Всего мгновение раздумывая об этом, он отвлёкся и невольно залюбовался статностью животного.
— Эх, сука, такая же,— он вдруг вспомнил Валентину и выругался.— Такая же непреклонная… Сейчас мы тебя...
Спуская палец на спусковой крючок, он уже знал, как вздрогнет и дёрнется она, в удивлении и страхе замрёт на мгновение, словно собираясь с силами, и, подогнув передние ноги, встанет на колени, вначале уронит голову в голубеющий снег, а потом всем телом рухнет.
В смертельности выстрела он был уверен и не хотел смотреть, как коза будет отходить, суча ногами невидимые путы. Сбив валенком наледь с кочки, Василий присел. Опять тщательно, стараясь и махринки не уронить, он свернул самокрутку, закурил. И вдруг словно тихий стон ребёнка донёс ветер. Приподняв ухо шапки, старик прислушался. Тихо. Глянул на косулю. Та лежала неподвижно, только из ноздрей вился парок. Теперь Василий неотрывно смотрел на неё: как расползается розовый подтёк под левой лопаткой, как застывают льдинки в уголках глаз.
И тут страшный, прощальный крик вырос и понёсся над полянами, словно вихрь подхватил старика, вжал ему голову в плечи, зажмурил глаза. И повернулось что-то в сознании Василия, с тугой болью, со скрипом он почувствовал, как отрывается всё нутро, рвётся на волю, ещё чуть — и развалится он, как телега с горы о камень.
С трудом отвернувшись, вначале на четвереньках, как зверь, он сиганул и на пути, оттолкнувшись от пенька, разогнулся, грузно побежал. Дорогу преградил размашистый след второй козы. Василий, ещё более испугавшись, махнул в другую сторону.
Только перед селом он, обессиленный, упал на укатанную линию лыжни. Хотелось пить. Судорожно хватив ртом снега, старик привстал.
В избу Василий пришёл после обеда. И здесь он не чувствовал успокоения, словно попал в чужой дом, растерянно оглядывал пустые стены, не раздеваясь, топтался из угла в угол. Тишина в доме, словно зверь, навалилась на него, душила. Летом хоть мухи, подумал Василий и включил репродуктор. На стене качнулась неясная тень, он кинулся к окну, но уже никого не было. И тут он вспомнил про сундук. Долго рылся в нём, выбрасывая изношенные кальсоны, рубахи, а добравшись до пакета с документами, почувствовал, что совсем взмок. Старую, с оторванным уголком и засиженную мухами фотографию Валентины Василий бы не хранил, но на обратной её стороне была записана копия справки о контузии. Смочив край полотенца, Василий протёр пожелтевший лик, а потом прибил фотографию над топчаном. Зачем он сделал это — и сам не знал. Он смотрел в большие и грустные глаза Валентины и вспоминал...
Молодик тогда народился. Словно весной обтаянный, он чуть серебрил окна. Валентина любила, укачивая дочь, на ходу сочинять песенки. И тогда пела про этот тоненький месяц.
Уже по первому звуку шагов в сенях она поняла: пришёл Василий — и замолчала, насторожилась. Вот он кашлянул, потоптался, но что-то не слышно глухого стука об пол. Слава Богу, не принёс сегодня, подумала она.
Василий распахнул дверь и, прежде чем войти, бросил мешок. Назойливый липкий запах сразу наполнил комнату. Валентина с отвращением сморщилась, отвернулась.
— Чего перекособочило? К утру сварить надо,— Василий стянул сапоги и, не разматывая портянок, прошёл в кухню.— Завтра в Мариновку поеду. Охотник там. Может, на мясо наменяю.
Он жевал уже что-то и говорил медленно, словно проглатывая каждое слово.
Валентина представила, как опять ей всю ночь готовить мыло, возиться у чугунков с вонючим варевом, и не выдержала:
— И чего тебе не хватает? Как паук, тянешь, тянешь. Ведь люди от нас уже отворачиваются. Потрохами мы провоняли.
— Я ни у кого не ворую и силой не всучиваю,— Василий хрипло засопел.— Да без меня бы завшивели все, блохи бы пожрали. А от тебя ещё раз услышу такое — выгоню.
— Да так жить — лучше и не жить. Мы же на чужом горе греемся. Вот кончится скоро война, всем хорошо будет, а нам... Ты же довел меня до того, что я боюсь уже, улыбки человеческой боюсь, мысли страшные лезут. Нет, лучше я сама уйду, не буду ждать, пока ты меня...
Услышав, что Валентина копошится в сундуке, Василий бросил еду, закурил. Хотелось выругаться, закричать, ударить её, но он стиснул зубы и подумал: сейчас заплачет и бросит всё, останется — куда ей идти? Эвакуированная, как вспомнит прежние мытарства, когда не то что одеть — и пожрать-то нечего было...
Неделю он ничего не делал, ждал, надеялся, а потом, спохватившись, сколько заработку упустил, сам взялся за мыло. Тяжёлый, выворачивающий запах не успевал выветриваться из избы. Свободного времени у него не было, но нет-нет да и вспоминал он, как уходила Валентина. Даже не это, а как смотрела она на него, вначале заворачивая дочь, спокойно так, что он не мог отвести глаз, словно боялся упустить что-то, а потом, когда она переступила порог и он облегчённо вздохнул, Валентина вдруг обернулась и ещё раз посмотрела. И вот теперь он иногда ни с того ни с сего начинал чувствовать этот взгляд, и жгло изнутри так, что Василий бежал в тайгу и стрелял в приступе бешенства и бессилия по кустам, вверх, а потом, свалившись где-нибудь у пня или кочки, рвал землю и кричал всегда одно и то же: «Небо падает!» И матерился по-страшному.
Как-то, предчувствуя очередной срыв и боясь, что уже не выдержит, Василий запил. К вечеру он свалился на пол и, очнувшись, не стал вставать, а только нашарил руками бутылку и, целя струёй, лил в рот. Залипшие ссохшиеся глаза он уже не пытался открывать, и они походили на гнойные язвы.
Утром, через двое суток, Василий пришёл в себя, обполз на четвереньках комнату, но пить больше нечего было.
— Застрелю, сволочь! — заорал он и, сорвав с кровати матрас, вцепился в карабин. Опять ничего не соображая, щёлкнул пустым затвором и подскочил к окну.
— Что, спрятаться успела? От меня не уйдёшь...
После этого случая он как-то притих, съёжился и всё реже вспоминал Валентину. Уж после войны надумал жениться и даже прикидывал, к кому из вдов лучше пойти, но каждый раз дальше своих ворот не двигался.
Так бы, может, и утихло всё, но на ноябрьские праздники Валентина вышла замуж. И Василий теперь подолгу не мог уснуть, лезла всякая чушь, он вдруг решил, что Валентина была давно знакома с Дубаковым, и бормотал, распаляя себя:
— Ах ты, падла, снюхалась. Не зря я тебя гнал, ты тогда ещё на сторону бегала. И дочь-то ведь на меня не похожа, как же я сразу не разглядел...
И странно, Василию хоть чуть, но становилось легче от этого, появлялась хоть какая-то, но ясность.
Как-то, выпив, он не выдержал, взял ещё бутылку и решил сходить к Дубакову в столярку. Зачем — он и сам не знал, но что-то тянуло его, жгло, и он чувствовал: если не поддастся, опять начнёт стрелять в небо и сделает что-то страшное.
— А я знал, что ты придёшь,— неожиданно сказал Дубаков.
— Не бойся, не трону.
— Это ты боишься, да только тебя никто не тронет.
— Ладно, выпить с тобой хочу.
Дубаков достал хлеб, поставил стаканы. Они молча опорожнили бутылку, и Василий, совсем протрезвев, пошёл домой. «Жить можно»,— думал он и вспоминал, какой же завтра праздник, а может, сегодня.
А через месяц Василия опять потянуло к Дубакову. Несколько дней он противился, но потом не выдержал. Не часто, но так они стали встречаться. Василий по-прежнему молчал, а Дубаков рассказывал про школьников, как чудят у него, вырвавшись на волю с уроков.
— А я смотрю на них и стихи пишу. Вот послушай:
Ты просишь: спой мне что-нибудь такое,
Чтоб на душе — мурашки и мороз.
Слыхала ль ты когда-нибудь, как воет
В глухую ночь бездомный умный пёс?..
Дубаков неожиданно умолк. Василий собирался уходить, но тот его останавливал.
— Вот чего ты живёшь? Без понятия ты живёшь. А я хоть Александра Сергеича Пушкина отцом родным считаю, тоже толку нет. Вот тут, чувствую, слово сидит, а сказать не могу, не даётся, увёртывается,— он пристально смотрит на Василия.— А пью я с тобой не потому, что другом ты стал, нет, я знаю, ты подлец. Пью я с тобой от невысказанности. Ты хоть и не понимаешь, но слушаешь...
И я пою, и думай ты, что воет
В глухую ночь бездомный умный пёс,—
начинал Дубаков. Василий брал какую-нибудь деревяшку и разглядывал, словно искал что-то в её волнистых линиях.
— Один ты, понял? Ничего ты не понял,— вздыхал Дубаков.— Настигнет вот тебя истина. Как петля захлестнёт, а поделиться не с кем. И задохнёшься. Я хоть ребятишек учу доски строгать, дочку рощу. А ты ведь и людей не любишь! — переходил на крик Дубаков и только тогда замечал, что Василий уже ушёл...
Вспоминал Василий медленно, с болью, словно раскручивал тугую пружину, и когда конец её был близок, она вырвалась из рук, и он вскочил, опять почувствовал взгляд Валентины, но уже не бежал, а хриплым, задыхающимся голосом прошептал:
— Небо падает.
И до того захотелось, чтоб грохнулась на него эта безмозглая вышина, что он застонал, обхватил руками голову.
Словно груз неся на руках, Василий шёл, чуть откинувшись назад. Ступал он уверенно, будто боясь, что остановят, спросят, что несёт. Он не мог придумать, что ответить, и уже с нетерпением ждал вопроса. Но никто не встречался, и он шёл медленнее. По дороге скакали снегири. Старик опять вспомнил косулю, и на глазах словно по бельму налипло, замутилось всё.
Василий выругался, просветлело — и опять снегири. «Да откуда их чёрт нагнал?» — он совсем забыл, куда идёт, думалось — домой, к тёплой печечке. Но неожиданно встали резные ворота Дубаковых.
Постучав валенками о порог, он стряс снег и вошёл. Краем глаза успел заметить побледневшую Валентину и удивился, что она похожа на ту, что на фотографии. Те же, словно шибки оконные, неохватные глаза, тот же нос с горделивой горбинкой.
Будто вспоминая, что сказать, он буркнул:
— Здрасьте.
И ещё, чуть помявшись у порога, добавил:
— Там косуля на Тозинских полянках лежит. Подбил кто-то. Сегодня видел. Ты, Порфирич, сходи, забери. Мясо-то пригодится.
Дубаков вскочил с дивана и от растерянности не знал, что ответить. Он искал взглядом Валентину, но та скрылась в кухне.
— Пойду я. Погодье разыгрывается.
— Припёрло,— узкое бледное лицо Дубакова покрылось желваками.— Мясом задобрить пришёл!
Василий, ничего не ответив, хлопнул дверью.
Морозная ночь, потрескивая, отражалась звёздами в незамерзающем ручье и плыла по селу. На окраине выла чья-то собака.
Старик покрепче натянул шапку и зашагал быстрей. В голове не умолкало: «Небо падает...»
1978
Литературная карта Красноярского края (kraslib.ru)