Витаминка.
Осиновую рощу он уничтожал последовательно и целенаправленно. Никто не мог объяснить этой страсти старого лесничего. После, когда Михаил спросил Викторию, внучку его, почему, откуда эта ненависть ее деда к простому, непримечательному и не очень полезному дереву, девушка почему-то испуганно оглянулась. Потом вдруг расхохоталась искусственным смехом:
– Какой ты… Заучёный. – и вдруг притихшим незнакомым голосом добавила:
– Не спрашивай более, пока сама не расскажу когда-нибудь.
Он хотел признаться, что написал статью по этому поводу с карикатурой, однако Виктория повелительно остановила:
– Все-все, ни слова более. Иначе мы никогда не встретимся более.
Через три дня Михаил неожиданно попал в больницу. Отвернувшись к стене, старался не думать о своем будущем, которое туго просматривалось сквозь эти постылые бинты. Молодые кости срастались быстро, но не совсем в согласии с учебником анатомии, поэтому определить сроки его больничного бытия не рисковал даже специально вызванный хирург областного уровня. Зловеще звучали слова палатного «старожила»: «Как настоящие ветераны, мы с тобой должны белых мух здесь дождаться, тогда Дед Мороз принесет нам здоровье в качестве подарка!». Жутковато было даже помыслить такое, ведь за окном наблюдалось еле заметное угасание августа.
Несмотря на то, что врач разрешил несколько разбавить лежачий режим, однако прыгать на костылях не хотелось, особенно после того, как увидел свое отражение в зеркале. Михаил предпочитал читать или рисовать, пристроившись в уголке.
Прошло полтора месяца. Когда передавали, что приходила девушка «с медовыми волосами», он поспешно отвечал: «Нет, я отдыхаю, сплю…» и закрывал глаза. Вскоре Михаил перевели к большому окну. Медсестра с позднеспелыми вишневыми глазами даже поздравила его, поскольку «жить у телевизора», как именовалось подобное переселение, считалось довольно престижным. Теперь большая часть дня проходила на подоконнике. Сквер был неинтересен, без особых признаков активной жизни: обычно под вечер, несколько мужиков с бутылкой и куском рыбки приспосабливались на траве или шальная парочка пыталась скрыть обуревавшие их чувства в жидкой тени деревьев.
Увидеть там Вику он не надеялся, потому что, по словам знакомой врачихи, она уехала к бабушке: «Скорее всего, целый год будет там в школу ходить». И, очевидно, уловив в его глазах особый блеск, неодобрительно добавила: «Стремятся не упустить движимое и недвижимое имущество на берегу Черного моря!». Она недолюбливала весь род, прозывая их за что-то «черкизовскими». Однако причины вражды терялись в истории, хотя не было ничего тайного в этом селении, так натужно пытающемуся казаться городом.
Уехала… Чувства перепутались. Да, он мечтал об этом – не должна видеть его таким беспомощным. Кроме того, не придется давать пустых обещаний, когда нет ни малейших представлений о будущем своем. Тем не менее, после этой убийственной информации по телу разлилась какая-то пустота, странным образом замещая боль физическую. Такая жалость к себе возникла, что вдруг жутко захотелось уйти совсем… Но вдруг представил, как будет смотреться в гробу калеченный, некрасивый, и решил: нужен другой выход. Где он и как выглядит – не имел ни малейшего представления.
В этот воскресный день он не смотрел в окно – сплошной, рассыпчатый дождь не позволял навести фокус даже на ближайшие силуэты работников, пытавшихся по-быстрому залатать обрушившееся крыльцо больницы. Впрочем, ничего интересного не наблюдалось и раньше, особенно после того, как листья начали осыпаться. К тому же, кто-то гнилую картошку высыпал невдалеке и ее вид и запах усугублял популярные в палате мысли и анекдоты, которые в конечном счете подразумевали отложенное человеческое тление…
Лучше уж рисовать свои иллюзии!
– Готовьтесь, ребята, – скороговоркой вторглась в мужское пространство медсестра, как всегда приостановившись возле кровати Михаила. Не было тайной ее особое отношение к этому странноватому больному, хотя она не могла объяснить даже для себя причины его ровно-отчужденного вида в любой день недели. А, может быть, именно это, столь непривычное здесь поведение так интриговало ее. Михаил внутренне пытался отвечать ей взаимностью, однако однажды, после ночного дежурства, обнаружил на ее белой, почти неотличимой от халата шее следы мощных мужских поцелуев…
– А чем порадуете?
– Ну, кто что заработал: кому витаминку, а кто… Но вам как раз светит другое, более острое.
– Главные витамины на улице.
– Вот такую бы витаминку принять – сразу выздоровел бы.
Все сгрудились у окна.
Подчиняясь какому-то внутреннему, так нелюбимому Михаилом, стадному порыву, он также пристроился за всем этим полосатым братством. И сразу же почувствовал знакомый уже просветляющий разряд: за окном, остывающем от дождя, медовый блеск развевающихся волос соревновался с первыми осенними намеками. В светлом платьице она стояла под полуобвалившимся козырьком больничного крыльца, а волосы – заменитель зонтика…
С некоторых пор из-за карантина в больницу не пускали никого, но опытные посетители приспособились и передавали записки через сердобольных санитарок.
Сначала по коридору прошмыгнула музыка, как бы стесняясь этого белого, неприспособленного пространства, а потому открылась дверь в палату:
– Художник, не будешь теперь скучать, но только не врубайте на весь корпус! И поменьше этой вашей зубодробиловки! – Старая санитарка поставила на тумбочку магнитофон «Парус».
– Ого! Однако, дискотека! Живем, ребята! Есть смысл остаться в этом санатории еще на сезон, – оживилась залежалая публика. Здесь любили музыку по-особому, что могут понять лишь люди, изолированные на длительный период.
Михаил, всегда особенно страдавший от избытка внимания, трясущимися пальцами нажал на клавишу, а сердце подсказывало, что здесь не только музыка. Действительно, кассета начиналась с такого неожиданного и столь желанного монолога. Все палатные узники вдруг проявили странную деликатность и уткнулись в кроссворды. «… Песня скажет лучше меня. Надеюсь – поймешь…»
С этого дня регулярно ему передавали очередную кассету от Витаминки, и весь примитивный палатный быт преображался к этому моменту. Музыка звучала щедро, и только тщательно приглушался звук или надевались наушники, где было личное. Так, наступил новый, довольно противоречивый этап больничной жизни: давнее желание вырваться за эту больничную ограду натыкалось на страстное желание слушать и слушать этот многосерийный монолог, игнорируя не только пространство, но и время.
Если по коридору неслось: «Музыкальная Витаминка!», то оживал не только Михаил. Однако именно он быстрее других шел на поправку, параллельно избавляясь от комплексов, особенно после того, как узнал, что любимый им Лермонтов, хромал. Эта информация была довольно хитро замаскирована на кассете среди музыкальных фрагментов.
Выписался накануне ее дня рождения и в этом совпадении видел особый знак своего двойного рождения. Он мерял неуверенными шагами потрескавшийся тротуар, а его бледный профиль, настолько констатировал с розами, что даже продавщица не удержалась: «Правильно! Не удалось загореть на даче – лучше купить готовую красоту!».
У входной двери, где жила Виктория, все же притормозил, чтобы хоть как-то отыскать адекватные мыслям слова. Мелодия звонка оказалась незнакомой. Какой-то мужичок, особо не скрывая вчерашний сивушный запах, плотно смешавшийся с дымом самокрутки, переспросив несколько раз, буркнул:
– Так, ее уж давно нет. Уехала к бабушке, а мать недавно замуж вышла и выехала за кордон. За негра – тьху!
– Вы что-то перепутали, она здесь была…
– Да, верно, приезжала за вещами, с матерью разбирались здесь полночи. Уехала, даже адрес не оставила. А квартиру нам уступили. Все законно… Не думай…Еще и за кассеты заплатила, чтобы я их в больницу передавал в нужное время. Надоело мне уже это дело, но выполнил все, потому как и сам бывал не раз ранен и понимаю, каково им там.
Михаил не смог бы ответить, сколько часов он просидел в беседке, пребывая в каком-то полусне, где клипы сменяли друг друга в туманном исторически-футуристическом потоке. Ближе к полуночи опомнился, когда увидел возле себя опять старика-соседа. Из его волнообразного бормотанья осталось в памяти то, что лучше бы ушло, смылось этим последним летним дождем, обильно разбавленным слезами… Однако оно осталось и долго-долго еще всплывало в его жизни: «Только я знаю, почему так сбежала неожиданно… Я эту тайну разгадал еще в молодости… Ее тетка наложила на себя руки из-за несчастной любви… Вот дед всю жизнь истреблял рощу нашу, потому что там она повесилась».
Под утро Михаил наконец-то попал домой. В его тайной смиренности сквозило то, что определяет не просто возрастной, но человеческий этап. Это было долгожданное согласие тела и души.
– Ты совсем здоров, – обняла его мать и заключила, внимательно вглядываясь в его посуровевшие глаза, – К тому же, – почти взрослый!
…Дотлевала осень. Сквер вынужден был отказаться от золотистого цвета своих аллей высшей пробы и стыдливо прикрывался болезненной чернобыльской листвой. Вместе с ней улетучивалась былая неожиданность мысли. Боль возвращалась теперь только по праздникам; к тому же это было щекочущее напоминание неразделимости тела и души. А на смену этому новому мировосприятию в дверном проеме призрачно просвечивалась будущая белая сосредоточенность. Это было специфическое существование, с новыми, невиданными стрессами, с чудными взрослыми эмоциями. Иногда подрастающая сестренка доставала без ведома Михаила летние, пыльные кассеты и включала странную музыку. Она пропускала фрагменты, где песни разбавляли странные, дрожащие монологи: «А тут будет интересно как в кино, но не очень понятно». При этом она таинственно улыбалась, пытаясь приобщиться к чужому опыту… А вчера вдруг попросила: «Купи мне витаминку».